Этот текст несколько выпадает из формата, потому что содержит факты наравне с мыслями, но так уж получилось.
Трудно придумать тему, более обсосанную в средствах массовой информации, чем "неуставные взаимоотношения" в армии. При этом удивительно, что единственная здравая статья, или, точнее, единственная попадавшаяся мне на глаза статья неизвестного автора, которая содержала здравую мысль на эту тему, была опубликована в журнале "Домовой" за 1997 год - при том, что читал я не саму статью, а ее перепечатку в ФИДО (в процессе которой публикации и были утеряны сведения об авторе). Притом речь идет о явлении, с которым в той или иной форме сталкивалось больше половины мужского населения России.
Мне в этом смысле повезло - я прослужил в армии всего год, был призван после второго курса НГУ в 1988 году (необходимость призывать в армию студентов даже из тех вузов, в которых была военная кафедра, обосновывалась "вторым демографическим эхо войны") и потом уволился по так называемой "сахаровской амнистии" - инициированное летом 1989 года А.Д. Сахаровым постановление Верховного Совета СССР о досрочном увольнении студентов дневных отделений. Благодаря этому я получил несколько мелких преимуществ (в частности, возможность легально зашарить от военной кафедры) и познакомился с неуставной системой достаточно, чтобы в целом осознать ее структуру - хотя и не достаточно, чтобы узнать некоторые существенные детали. Впрочем, о главном преимуществе, которое я получил, речь пойдет ниже.
Накачками про дедовщину и про то, какое это страшное и унизительное действо, какой вред она причиняет армии, что такое "прописка", сопровождался почти весь курс молодого бойца - этой теме посвящалась большая часть политзанятий. Удивительно, впрочем, что очень много внимания уделялось вопросу, что именно делают "деды", но никакого - вопросу, как этому можно противостоять, не говоря уж о том, можно ли этого избежать, и если можно, то как. Очень много также было разговоров о том, что армия не может быть лучше общества и что традиции неуставняка идут от дворовых хулиганов и безобразий, творящихся в студенческих общежитиях.
Первое знакомство с собственно дедовщиной состоялось в конце лета (к сожалению, не помню точную дату, а лезть смотреть в военном билете дату окончания КМБ лень), когда после завершения курса молодого бойца нас перевели в роту, в которой нам предстояло провести оставшиеся два без мелочи года. Нашим приемом и обустройством занимался старшина роты, прапорщик Петренко. Не знаю уж из каких соображений, в нашей части роты комплектовались из двух призывов, либо двух весенних, либо двух осенних. Структура дедовщины благодаря этому несколько отличалась от "канонического" описания, но не так сильно, чтобы стать совсем уж неузнаваемой или принципиально иной по сравнению с каноном. Так вот, когда мы пришли в роту, там было всего четыре человека - наряд по роте и один из "штатных неуставщинников", который валялся на кровати - построившись в центральном проходе мы наблюдали как старшина его строил. Сцена эта произвела на меня странное впечатление, которое лишь несколько позднее я смог сформулировать: это был несомненный спектакль, скорее всего абсурдистской школы, хорошо продуманный, но довольно плохо, даже для любительского уровня, срежиссированный.
Еще более странную сцену мы могли наблюдать ближе к вечеру, когда несколько дедов вернулись из нарядов и появился еще один персонаж по фамилии Харченко. Его прохождение мимо строя сопровождалось свистками и улюлюканьем. Вообще, как я смог заметить позже, попытки старшины защитить его от чморения носили неуклюжий и искусственный характер, его больше подставляли под издевательства, чем защищали, и притом прикладывали немало усилий к тому, чтобы нам все эти издевательства были видны.
"Прописка" моя происходила в первом карауле и имела характер гораздо более мягкий, чем нам рассказывали на политзанятиях, но притом гораздо более сюрреалистический. В прописывающие мне был назначен ефрейтор Чебелюк (часть наша кормилась с небольшого количества призывных округов - старший призыв состоял из украинцев и узбеков, наш - из украинцев, новосибирцев и таджиков), его пасли двое его однопризывников. Сама процедура напоминала даже не плохо срежиссированную абсурдистскую пьесу в любительском исполнении, а, скорее, первую репетицию такой пьесы: "пасущие" рассказывали мне, что я Чебелюку понравился и мне п...ц, и что он сам не заснет и мне спать не даст. Чебелюк же задавал мне всякие дурацкие вопросы и очень упорно добивался ответа на вопрос "кто я", из которого бы следовало, что я "слон".
В такой диспозиции мы прошли развод, инструктаж, дорогу в караулку и саму процедуру смены караула. Мы с Чебелюком были в "отдыхающей" смене и потому пошли в помещение для отдыха, где он благополучно и заснул. Это странное действо, безусловно, произвело на меня впечатление своею абсурдностью, но это было явно не то, что требовалось. В итоге, уже после сдачи караула, Чебелюк все-таки подставил меня, украл патрон, и меня, вместе с еще двумя "пролетчиками", отправили чистить кирпичом очки (честно говоря, так и не знаю, как правильно называется это изделие сантехнической промышленности, предназначенное для сидения орлом).
Кирпич нам принес в полиэтиленовом пакетике замполит роты, спросил, чем мы провинились, выслушал перечень провинностей, покивал головой, отдал кирпич, произнес какой-то невнятно-душеспасительный спич и наблюдал за процедурой воспитания до самого конца. Замполит наш был вообще очень своеобразным персонажем. Он в некотором роде приходился мне земляком, заканчивал Новосибирское политучилище, расположенное в Академгородке. Он почему-то очень искал моего расположения, расспрашивал о том, кто такие митьки, невзначай показывал обложку записной книжки, в которую у него была вставлена фотография трона Российской Империи - к сожалению по давности времени я не могу сообщить данных, которые были бы достаточны для профессионального мозговеда, а серьезными попытками вербовки эти поиски так и не завершились.
Очки, что характерно, в такой уж чистке не нуждались, потому что хлорамин при всех его недостатках - достаточно эффективное чистящее средство, уж во всяком случае превосходящее кирпич, да и после я такого внимания к чистоте отхожего места не замечал. Так что я верно определил всю процедуру как инициацию. Единственное, чего я в тот момент не понял - так это кто же именно подвергался инициации.
Сомнения мои рассеялись довольно быстро. Собственно неуставняком, то есть избиениями и издевательствами, занималась очень малочисленная группа "дедов", преимущественно в сержантских званиях. Группа эта имела сложную структуру, поэтому мне сложно определить ее численность. В ней было трое "авторитетов", каптер и двое "замков" (зам. ком. взвода), которые сами до избиений не снисходили, но составляли списки нарядов (что при умелом применении могло быть ничуть не хуже избиения) и при случае исполняли арбитражные функции, весьма предвзято, надо отметить. Было также двое "шавок", оба сержанты, которые, собственно, и занимались избиениями и играли свиту авторитетов ("я еще добрый, а вот ХХХ из караула придет, он за тебя возмется"), и некоторое количество клоунов - "записных неуставщинников", работа которых сводилась к хождению с ремнем на пузе, демонстрациям в присутствии офицеров и, при случае, визгам и вращанию глазами, когда была надежда обойтись без избиения. Численность этой последней подкатегории я и не могу определить точно, потому что несколько человек к таким мероприятиям привлекалось эпизодически.
Остальные "деды" исполняли свои обязанности крайне формально и практически исключительно при свидетелях. Очень часто, впрочем, происходили беседы по такой примерно модели - "нравится армия" - "нет" - "молодые придут, будешь их строить" - "нет" - "а что, хочешь как Харченко, до дембеля летать?".
Кроме того, были еще стукачи: кроме стукачей "официальных", которые, как и описывает большинство статей на тему неуставляка, быстро становились изгоями, было еще несколько (не берусь даже оценить, сколько именно) стукачей неофициальных, о существовании которых я знаю потому, что меня в такие вербовали: я пытался "пришарить" при штабе, мой шеф провел со мной несколько довольно толковых инструктажей, а потом со мной стали проводить беседу замполит батальона и парторг. "Павел" - сказали они - "ты же понимаешь, что для борьбы с неуставными взаимоотношениями нам нужно знать, что происходит в роте". Дальнейшую беседу мне по памяти воспроизвести затруднительно, но кончилась она тем, что я сказал, что не готов к откровенному разговору. После этого явно разочарованный парторг выдал аргумент, который, видимо, считал решающим - "а мы бы тебя в партию приняли". Мне стоило немалых усилий удержаться от истерики. В штаб меня после этого, естественно, не взяли, а с занявшим это место парнем - он тоже был из НГУ, только с матфака - я на эту тему откровенно разговаривать стеснялся. Изгоем его, надо отметить, никто не считал.
Более полное понимание картины возникло у меня после того, как на политзанятии один из взводных, "Мана", сказал речь, в которой, помимо прочего, были произнесены слова, что "когда вы пришли, вы были все одинаковые, даже то, что из под вас пахло одинаково - потому что все одно и то же едите - а теперь среди вас выделились лидеры". Выделение лидеров среди нашего призыва произошло очень быстро - один из них был назначен помощником каптера, второй же произведен в сержанты. Вскоре они полностью взяли на себя обязанности "шавок" по отношению к своему призыву - молодых в роте к тому моменту еще не было.
Сахаровская амнистия грубо нарушила обычное течение событий: сначала в нашу роту пришли молодые, как и мы - весенний призыв. До принятия присяги с ними работали только "шавки", потом мне повезло - когда они пошли в первый караул, я готовился к командировке и уже в командировке, на обратном пути - как сейчас помню, проезжая Омск - мы узнали о постановлении. В роте нас встретили со смешанными эмоциями: больше половины нашего призыва подлежали увольнению, откровенно враждебная реакция была проявлена только "шавками", прочие же из остававшихся со смесью зависти и восторга кричали "теперь они от нас службы [] дождутся".
В данном случае мои интересы как исследователя вступают в конфликт с моими интересами как объекта исследования. Время от времени, в частности при написании этого текста, я жалею, что не остался и не пронаблюдал за дальнейшим развитием: "шавки" нашего призыва явно имели большие задатки и в окончательно установившейся структуре наверняка перешли бы в авторитеты - но кто тогда взял бы на себя обязанности шавок? Но тем не менее, я очень благодарен авторам постановления о своем увольнении - ведь оно освободило меня от необходимости инициации в "деды".
Автор статьи в "Домовом" прав в одном важном отношении: дедовщина является структурообразующим элементом позднесоветской и постсоветской армии. Проблема, которую она призвана решать, состоит в том, что у офицера нету адекватных средств наказать солдата за мелкий проступок. Отдача под суд, с одной стороны, означает для наказуемого порчу всей дальнейшей жизни - и потому явно несообразна основной массе проступков. С другой стороны, суд означает какое-никакое, а следствие, в ходе которого могут всплыть разные интересные подробности - понятно, что офицерам это совершенно ни к чему. Наконец, судимость в части означает порчу статистики, а это тоже совершенно ни к чему.
Применять к солдату наказания, принятые в коммерческих структурах, например лишение премии, понижение зарплаты и, наконец, увольнение, просто невозможно: солдатская "получка" оговорена уставом и ее все равно хватает только на подшиву и нитки, так что ее лишение не будет воспринято как наказание - увольнение же большинством солдат будет воспринято с великой радостью. Такое мероприятие, как порча характеристики в советское время, как и отдача под суд, могло бы испортить наказуемому всю оставшуюся жизнь, и потому применялось весьма ограниченно.
Наряды и гауптвахта имеют лишь ограниченную эффективность - во всяком случае, в нашей части кича была своя и нравы там были вполне мирно-патриархальные. В крупных гарнизонах кичу удается сделать страшной, но для этого тоже требуется дедовщина: в караул по киче ставят "молодых" и они отыгрываются на посаженных туда "дедах" по полной программе.
Единственное наказание, остающееся в распоряжении офицера - это физические и психологические истязания (собственно, и наряды с кичей могут быть эффективны лишь постольку, поскольку являются таковыми). Идея дедовщины состоит в том, чтобы такие наказания осуществлялись не самими офицерами, а "дедами", то есть вроде бы как самими солдатами. Функция офицеров при этом сводится к управлению процессом - в частности, слежением за тем, чтобы не оставалось видимых следов, не говоря уж о переломах, а возможно и в выдаче методических указаний. В нашей части была еще и дополнительная специфика, обусловленная караульной службой: приходилось следить, чтобы не додавливали до конца, не доводили до самоубийств и расстрелов. Для этого и нужна сеть "неофициальных" стукачей, которые обеспечивают своевременое оповещение обо всех опасных ситуациях. Насколько я понимаю, эта сеть не имеет шлюзов со стукачами Первого отдела и КГБ, о которых я не имею достоверной информации вовсе, но которые в нашей части, безусловно, присутствовали.
Автор статьи, однако, будучи прав в одном важном отношении, заблуждается в другом: договор офицеров с дедами вполне даже явный и гласный. Фокус в том, что заключается он вовсе не со всем старшим призывом, а только с его "лидерами", авторитетами и, возможно, шавками. Самая же сложная часть договора - это представить дело так, будто избиениями и издевательствами занят весь старший призыв. Для этого дедов и принуждают участвовать в инициации, и для этого же чморят тех, кто в ней участвовать отказался. Магическая составляющая ритуала инициации если и есть, то явно вторична: главная задача чисто прагматическая и состоит в том, чтобы запачкать всех, кого можно - прием, хорошо отработанный организованными преступными группировками.
Вопрос, который я очень хотел бы достоверно выяснить - это как такая система трансформируется в реальных боевых условиях, например в Афганистане и Чечне. Обрывочные свидетельства говорят как о более жесткой дедовщине, так и о полном ее отсутствии. Я подозреваю, впрочем, что здесь мы имеем дело с действием того же фактора, что и в гарнизонах: под общим названием "деды" объединено две совершенно разные группы с диаметрально противоположными моральными установками, то есть деды, которые избивают молодых и деды, которые рискуют своей жизнью, прикрывая отход тех же самых молодых в бою - это, скорее всего, разные люди.
Еще один очень интересный вопрос, в качестве ответа на который я могу предложить лишь умозрительные рассуждения - это вопрос о генезисе системы. Мне тяжело определить даже хронологию. В том виде, в котором я с ней столкнулся, дедовщина представляла собой вполне зрелую систему, зрелую настолько, что она могла функционировать даже при полной бездарности ключевых исполнителей. По обрывочным свидетельствам, такую форму она имела уже в 60е годы. Напротив, РККА и СА сталинских времен вряд ли имели что-либо похожее, да и вряд ли нуждались в подобных системах поддержания видимости дисциплины, так что генезис скорее всего следует отнести к хрущевскому периоду, но, повторюсь, это весьма умозрительная и вряд ли надежная оценка. Интересная деталь - в качестве угрозы, наравне с "хотите жить по уставу?", нередко всплывало также обещание "показать жуковскую армию", обычно не конкретизуемое - я затрудняюсь сказать, мифологема это или воспоминание о чем-то реальном. Вообще, сведения о деятельности Жукова на посту Министра Обороны, доступные мне, весьма обрывочны, а насчет того, как его деятельность отражалась на положении срочнослужащих, я даже не знаю, где искать достоверные сведения и существуют ли они в природе.
Очень интересно также было бы выяснить, было ли создание системы живым творчеством офицерских масс или целенаправленной операцией, например результатом адаптации опыта активного формирования сообществ заключенных ("сучья война" и т.д.) в сталинское время. Очевидно, решив вопрос о генезисе, можно будет понять некоторые не вполне ясные для меня детали функционирования системы - например, почему так много внимания уделялось сокрытию, или, точнее поддержанию двоемыслия о существовании системы, принципах ее работы и о роли офицеров в ней.
Двоемыслие это, впрочем, сыграло огромную роль в перестройку, когда сведения о дедовщине таки просочились в открытую прессу - именно это самое двоемыслие позволило офицерскому корпусу в течении почти двух десятилетий безнаказанно изображать доблестных, хотя и беспомощных борцов со страшной язвой, создаваемой и поддерживаемой их же собственными усилиями.
Самые интересные сведения, впрочем, стали просачиваться в открытую печать в 2001-2002 годах в форме разговоров о придании официального статуса каким-то "неформальным лидерам": в мое время с приданием статуса "лидеру" не было никаких проблем и я в упор не понимаю, откуда эти проблемы вообще могут взяться - при условии, что это именно те "лидеры", о которых речь шла выше. Не значит ли это, что речь идет о совсем других лидерах, то есть о том, что солдатская субкультура все-таки смогла самоорганизоваться во что-то такое, с чем офицеры вынуждены договариваться? Я, конечно, понимаю, что этот вопрос, скорее всего, представляет несбыточные мечты, но все-таки он стоит того, чтобы его хотя бы сформулировать.
На мой взгляд, сообщество, которое требует при вступлении инициации через совершение подлости - это явление предельное, в том смысле, что существует много сообществ более страшных, более жестоких и более опасных - но представить себе сообщество более мерзкое я не могу - при том, что, в общем, на фантазию не жалуюсь.
Есть, впрочем, из всей этой истории еще один вывод, гораздо более оптимистический: я предлагаю вдуматься, какие усилия требуются для подготовки каждого из будущих дедов к инициации. А именно, требуется восемнадцать лет почти непрерывной индоктринации, потом год интенсивной психологической обработки, включающей в себя физический стресс, сенсорный голод, прямые издевательства и - во всяком случае для меня это было самым тяжелым - давление непрерывным абсурдом, после чего требуется еще дополнительное давление в форме пряника (пусть и малосимпатичного) в сочетании с весьма убедительным кнутом, который, в конечном итоге, поддерживается всей мощью государственной машины. И все эти, без преувеличения, титанические усилия тратятся всего лишь на то, чтобы заставить человека совершить 1 (одну) сознательную подлость. Да, безусловно, для кого-то эти усилия оказываются излишними, некоторые идут на подлость сами и без особого давления. Но я не думаю, что такая система была бы стабильна, если бы затрачиваемые усилия существенно превосходили бы необходимые.
Удивительно также и то, что для большинства прошедших через инициацию совершенная подлость не привела к отказу от всех моральных устоев - реакция чаще приобретает невротический характер, нежелание вспоминать содеянное и задумываться о нем или достаточно беспомощные попытки представить все так, будто так оно и надо. Таким образом, моральный закон внутри нас оказывается распостранен гораздо шире и укоренен гораздо прочнее, чем это принято думать.